Тек Пантелею Прокофьевичу в уши патокой свашенькин журчливый голосок.
Слушал старик Мелехов и думал, восхищаясь: «Эк чешет, дьявол, языкастая!
Скажи, как чулок вяжет. Петлюет – успевай разуметь, что и к чему. Иная баба забьет и казака разными словами… Ишь ты, моль в юбке!» – любовался он свахой, пластавшейся в похвалах невесте и невестиной родне, начиная с пятого колена.
– Чего и гутарить, зла мы дитю своему не желаем.
– Про то речь, что выдавать, кубыть, и рано, – миротворил хозяин, лоснясь улыбкой.
– Не рано! Истинный бог, не рано! – уговаривал его Пантелей Прокофьевич.
– Придется, рано ль, поздно ль, расставаться… – всхлипнула хозяйка полупритворно, полуискренне.
– Кличь дочерю, Мирон Григорьевич, поглядим.
– Наталья!
В дверях несмело стала невеста, смуглыми пальцами суетливо перебирая оборку фартука.
– Пройди, пройди! Ишь засовестилась, – подбодрила мать и улыбнулась сквозь слезную муть.
Григорий, сидевший возле тяжелого – в голубых слинялых цветах – сундука, глянул на нее.
Под черной стоячей пылью коклюшкового [] шарфа смелые серые глаза. На упругой щеке дрожала от смущения и сдержанной улыбки неглубокая розовеющая ямка.
Григорий перевел взгляд на руки: большие, раздавленные работой. Под зеленой кофточкой, охватившей плотный сбитень тела, наивно и жалко высовывались, поднимаясь вверх и врозь, небольшие девичье-каменные груди, пуговками торчали остренькие соски.
Григорьевы глаза в минуту обежали всю ее – с головы до высоких красивых ног. Осмотрел, как барышник оглядывает матку-кобылицу перед покупкой, подумал: «Хороша» – и встретился с ее глазами, направленными на него в упор. Бесхитростный, чуть смущенный, правдивый взгляд словно говорил: «Вот я вся, какая есть. Как хочешь, так и суди меня». – «Славная», – ответил Григорий глазами и улыбкой.
– Ну ступай. – Хозяин махнул рукой.
Наталья, прикрывая за собой дверь, глянула на Григория, не скрывая улыбки и любопытства.
– Вот что, Пантелей Прокофьевич, – начал хозяин, переглянувшись с женой, – посоветуйте вы, и мы посоветуем промеж себя, семейно, А потом уж и порешим дело, будем мы сватами аль не будем.
Сходя с крыльца, Пантелей Прокофьевич сулил:
– К пребудущему воскресенью набегем.
Хозяин, провожавший их до ворот, умышленно промолчал, как будто ничего и не слышал.
Только после того как узнал от Томилина про Аксинью, понял Степан, вынашивая в душе тоску и ненависть, что, несмотря на плохую жизнь с ней, на ту давнишнюю обиду, любил он ее тяжкой, ненавидящей любовью.
По ночам лежал в повозке, укрывшись шинелью, заломив над головою руки, думал о том, как вернется домой, как встретит его жена, и чувствовал, словно вместо сердца копошится в груди ядовитый тарантул… Лежал, готовя в уме тысячи подробностей расправы, и было такое ощущенье, будто на зубах зернистый и крупный песок. Расплескал злобу в драке с Петром. Домой приехал вялый, потому-то легко отделалась Аксинья.
С того дня прижился в астаховском курене невидимый покойник. Аксинья ходила на цыпочках, говорила шепотом, но в глазах, присыпанный пеплом страха, чуть приметно тлел уголек, оставшийся от зажженного Гришкой пожара.
Вглядываясь в нее, Степан скорее чувствовал это, чем видел. Мучился. По ночам, когда в кухне над камельком засыпало мушиное стадо и Аксинья, дрожа губами, стлала постель, бил ее Степан, зажимая рот черной шершавой ладонью. Выспрашивал бесстыдно подробности о связи с Гришкой. Аксинья металась по твердой, с запахом овчины кровати, трудно дышала. Степан, приморившись истязать мягкое, как закрутевшее тесто, тело, шарил по лицу ее рукою, слез искал. Но щеки Аксиньи были пламенно сухи, двигались под пальцами Степана, сжимаясь и разжимаясь, челюсти.
– Скажешь?
– Нет!
– Убью!
– Убей! Убей, ради Христа… Отмучаюсь… Не житье…
Стиснув зубы, Степан закручивал на жениной груди прохладную от пота тонкую кожу.
Аксинья вздрагивала, стонала.
– Больно, что ль? – веселел Степан.
– Больно.
– А мне, думаешь, не больно было?
Засыпал он поздно. Во сне, сжимаясь, двигал черными, пухлыми в суставах пальцами. Аксинья, приподнявшись на локте, подолгу глядела на красивое, измененное сном лицо мужа. Роняя на подушку голову, что-то шептала.
Гришки она почти не видела. Раз как-то у Дона повстречалась с ним.
Григорий пригонял поить быков, поднимался по спуску, помахивая красненькой хворостинкой, глядя под ноги. Аксинья шла ему навстречу. Увидела и почувствовала, как похолодело под руками коромысло и жаром осыпала кровь виски.
После, вспоминая эту встречу, ей стоило немалых усилий, чтобы уверить себя, что это было наяву. Григорий увидел ее, когда она почти поравнялась с ним. На требовательный скрип ведер приподнял голову, дрогнул бровями и глупо улыбнулся. Аксинья шла, глядя через его голову на зеленый, дышащий волнами Дон, еще дальше – на гребень песчаной косы.
Краска выжала из глаз ее слезы.
– Ксюша!
Аксинья прошла несколько шагов и стала, нагнув голову, как под ударом.
Григорий, злобно хлестнув хворостиной отставшего мурогого быка, сказал, не поворачивая головы:
– Степан когда выедет жито косить?
– «Зараз… запрягает.
– Проводишь – иди в наши подсолнухи, в займище, и я приду.
Поскрипывая ведрами, Аксинья сошла к Дону. У берега желтым пышным кружевом на зеленом подоле волны змеилась пена. Белые чайки-рыболовы с криком носились над Доном.
Серебряным дождем сыпала над поверхностью воды мелочь-рыбешка. С той стороны, за белью песчаной косы, величаво и строго высились седые под ветром вершины старых тополей. Аксинья, черпая воду, уронила ведро.